Дмитрий Мельников
* * *
Они стоят неподвижно в горящих железных лодках,
их «ура!», застрявшее трижды в бездонных глотках,
летит на Красную площадь, сквозь флаги и позументы,
кусками сырой плаценты.

И я сплю, и в моём изголовье сидят двуглавые грифы,
и я знаю, что только из крови рождаются мифы,
и я знаю, что только из крови растут серафимы,
даже Рим без мёртвых героев не стал бы Римом.

И медведь, принесённый в жертву в борьбе за дело,
в моём сне восстаёт из мертвых, обретает новое тело,
и я верю, что жизнь не нелепа, что за этим пространством голым,
что за небом есть ещё небо, где медведи молятся пчёлам.

* * *
Он не ищет медвежьей полости света,
он не ищет ялтинской трости деда,
он не ищет крови в пустынном доме, —
он идёт к следам на голом бетоне —

здесь стояла ванна, под ней волшебное мыло,
его в детстве бабушка уронила,
если им намылиться с головою,
время обернётся в новое и живое,
ласточка влетит в огромные сени,
плотью обрастут дорогие тени,
выйдут, потрясая пальмовыми ветвями,
на проспект, где булочная со львами,
и навстречу им выйдет светлый мальчик
с осликом на маечке, не иначе,
тот, что в прошлой жизни во тьме и тлене
ползал по развалинам на коленях.

* * *
Наутро будет ливень ледяной,
а значит, гололёд неимоверный,

здесь мальчик, слабоумием больной,
играет на приставке на фанерной
и тычет в неё пальцами... и вот
везде слюна, но он доволен очень —

когда Атропос жизнь мою прервёт
и встану я пред неподкупны очи,

то промолчу, как должно недомерку —
но, может быть, Ты вспомнишь, как зимой
я мальчику разрисовал фанерку,

разрисовал фанерку, Боже мой