Дорогое Мироздание! Пишет тебе Маша Ц. из г. Москва. Я очень-очень хочу быть счастливой! Дай мне, пожалуйста, мужа любимого и любящего, и ребенка от него, мальчика, а я, так уж и быть, тогда не перейду на новую работу, где больше платят и удобнее ездить. с ув., Маша.
Спросите еще о милосердии, о достоинстве, это сейчас модно. Ух, ненавижу попугаев-болтунов! Сначала все уничтожили, растоптали, а теперь болтаете о совести. Хотите знать, Елена Сергеевна, в чем между нами разница? Вы всю жизнь боролись, чтобы элементарно выжить, а мы будем бороться за то, чтобы хорошо жить. Да, я расчетлива. Я вынуждена рассчитывать каждый свой шаг, чтобы не повторить судьбу собственной матери. Я даже девственность свою не теряю из расчета. В надежде выгодно ее продать. Тому, кто подороже заплатит!
Ну? И к чему же мы пришли? Бедные запутавшиеся дети. И их дети идут по той же дороге, наступая на те же грабли.
Еще две недели и лето пойдет на убыль, А мы с тобой сядем на берегу подсчитывать прибыль: Письма, хранящие нежность строже, чем поцелуи в губы, Наши улыбки "не мне-не тебе", (боже мой, как же глупо!), Ямка на подбородке, мягкие складки у локтевого сгиба.
Это сюжет для хроники, не для драмы: Пара попавших в кадр - неизвестны лица. Впитывает эмоции, вытряхивает до грамма, Вся подноготная на виду - камера смотрит прямо Больше минуты, прежде чем отвернуться.
Дальше чуть-чуть пустоты, и аллеи улиц. Четкой картинки нет, только титры, строчки. Вот и они расплываются без каркасов прочных. Мы же... Мы же сидим, ссутулясь И пересматриваем лето, прожитое поодиночке.
Уж был бы грешником, ну ей богу! Что каждый миг над собой ожидает грома, Что видит зло, а в добре не находит проку… Так нет. У нас с тобой не любовь, а симптом синдрома. Стокгольмского? Хуже. Зависимость в полной мере, И кто кого захватил до сих пор не ясно. И отрицать не стоит. Каждому да по вере Пусть и не в этом мире, но все равно воздастся. Холодно, непривычно, и кружит ветер. (Это свобода пахнет дешевым чаем?) Мы не решили, кто за кого в ответе. Я даже боли пока что не ощущаю. Лучше всего от ран помогает море: Йод прижигает, соль вытравляет свои узоры. Ты будешь новой, ты ничего не вспомнишь, ну, может, кроме Хода часов, что гнездились прежде в грудном зазоре. Самое трудное – в сторону повернуть в двух шагах от края, Молча стоять и думать о прежних нас, как о чужих, на солнечном берегу. Счастья не будет, но будет покой, родная. Будут другие, верю, они тебя сберегут.
Если уж говорить, то говорить о важном. Было ли у вас, что вы встречаете человека, перекидываетесь парой взглядов и слов, а в уме планируете будущую совместную жизнь?
Чем больше мне нравится человек, тем больше я нахожу в себе недостатков, за которые можно не любить. Если можно, вообще, любить за что-то, а не просто так. И, да, иногда включается здравомыслие и рационализм, и всеоправданность - мол, не такие уж это недостатки, но...
Говорили с подругой. Она высказала мысль, что "наблюдая за тем, как люди меняются со временем, и часто не в лучшую сторону, становится как-то обидно, потом неприятно... потому те, которые остаются прежними, так ценны. В большинстве, люди становятся не те, которыми мы их помним".
И я зависла на какое-то время. читать дальше Помним? Память штука относительная и субъективная. Она иногда очень причудливые и далекие от реальности вещи в итоге продуцирует... Это раз.
Сама я, искренне полагая, что люди все-таки никогда не меняются, (в определенном смысле, если их не ломает жизнь и обстоятельства, резко и радикально), недавно пришла к тому, что совсем не те ценны, кто прежними остаются. А те, кто двигается-меняется с тобой в одном направлении и темпе... как-то так. Мы ведь тоже не стоим на месте. Иногда человек остался тот же и там же, а для тебя это давно не актуально, не интересно, не важно. И, что главное, нафиг не нужно. Или же не поменялся, а раскрылся, новой, тебе ранее не известной гранью.
И тогда действительно безразлично то, что "даже если он остался там, ты хоть знаешь, что можешь его понять, и знаешь как это сделать". Может уже не быть ни надобности, ни энтузиазма это делать.
Вспоминаю подруг/друзей, которые у меня были в определенные этапы моей жизни, особенно из дома. При всем моем хорошем отношении ко всем и каждой/каждому, у нас есть общее, история, воспоминания, эмоции, привязанности, но, в большинстве, - больше ничего. Общность в прошлом не гарантирует связи в будущем.
Ты в конечном итоге все равно всегда один.
В моей жизни было только n человек, что могли убрать это ощущение дольше, чем на пару часов. При этом я понимаю, что проходит все. И это пройдет. Их уже год как (n-1) и полгода как (n-1)+1. Итого, трое. А занимательная арифметика в жизни порой вытворяет крайне занятные вещи. Я, может, слишком легко прощаюсь с людьми. Но разве это не нормально, что люди приходят и уходят?
- Слушай, а у тебя когда-нибудь это было? Ну чтоб серьезно? Любка по привычке тараторила, перескакивая с темы на тему. Вот, кажется, еще только что говорили, что через неделю она вернется домой насовсем – учебный год в ее санатории заканчивался так же, как и в обычной школе. Наконец-то, Любкин смех раскатывался горошинками, а то она в эти зеленые стены скоро плевать начнет – и вот резко съехали на другое. 6. Серьезно? Это как? Катька опустила глаза. Черт, даже как-то стыдно… Нет, для Катьки не были тайной взрослые отношения, она б много могла порассказать романтическим дурочкам, но говорить об этом даже с Любкой, зная, что та не разболтает кому попало, не хотелось. Катька усмехнулась, вспомнив, как в школе учителя произносили слово «секс» через «е», внутренне каждый раз подбираясь, покрываясь румянцем, особенно заметным, почему-то, на шее. - Ну… А у тебя? - Так нечестно, я первая спросила! - И что? - Господи, как с тобой трудно… Что так трудно сказать, что никогда не влюблялась? Честное слово, из тебя слова, порой, выгрызать приходится! Катька рассмеялась: надо же, она себе уже черт знает что напридумывала и даже то, как на это черт знает что отвечать, а тут, оказывается, все просто. Ох, Любка, с ней не соскучишься, иногда такая серьезная-серьезная, а иногда ребенок, не лучше Ксюхи. - Один раз. (Ага, и было это в первом классе, и вся любовь сводилась к поделенным пополам конфетам, которые ее герой, кажется, килограммами из дома таскал). Ну… Он был такой… Но Любка ерзает на месте, толком и не слушая. Понятно, значит, весь этот разговор только предлогом был. И вид у той дурацки-мечтательный, все – уплыла. Катька щипком возвращает подругу на землю. - Колись, давай уже, чудо природы! Любка мгновенно заливается краской. При ее волосах зрелище то еще живописное, похоже, что она сейчас загорится, вспыхнет, как тысячеваттная лампочка. - Да ну, глупости это все! Я и видела-то его пару раз. Нет, ты не думай, что я совсем дура какая… Просто парень симпатичный. Он к нам в санаторий приезжал, у него сестра там, кажется. Только это в другом отделении, где мелкие учатся. В общем, это еще зимой было. Меня нянечка снизу вызывает, к телефону, мол, мать звонит. Ну я бегу, по лестнице, а на первом этаже пол уже помыли, а линолеум скользкий… Короче, подкатилась, думала, все, шею себе сверну, добегала… Но ничего - упала на коленки, удачно так, даже синяков потом не было. И стою я, значит, на коленях, а передо мной – кроссовки. Обычные такие, уже потрепанные. Глаза поднимаю – а там он. Отличное начало знакомства! И ехидно так говорит: «Девушка, может, мы сперва познакомимся?» Я чуть со стыда не сгорела. Сбежала, даже не помню, о чем с мамой разговаривала. Выхожу из канцелярии, где телефон, а он в коридоре сидит, ждет, наверное, вечернего приема. А мне же, чтоб в палату уйти, надо на второй этаж подняться, а значит по коридору переться. Мимо него. Ну, иду, как будто мне все равно, а коленки болят, все-таки рухнула не слабо. Прохожу, а сзади «И какая-такая любовь?...» Блин, думаю, откуда он знает, как меня зовут? Выспросил что ли уже у теть Маши, нянечки нашей? Так она вроде на втором этаже сейчас, пол моет. Оборачиваюсь: - Что? - Какая, - спрашиваю – любовь Вас к телефону несла? На «вы» обращается, представляешь? Одним словом, странный. И не ко мне вовсе, а так. - Никакая. Мама звонила. - Может, Вы все-таки скажете, как вас зовут? Не каждый день мне девушки под ноги падают… Я хотела съязвить что-нибудь, типа, лучше бы ты ближе стоял, тогда б падать мягче было, но язык словно присох. Ну почему, почему когда надо, все мысли неизвестно куда деваются, а после, так пожалуйста?! Короче, я развернулась и поскакала на своих подбитых ногах по лестнице. Думаю, что еще с тобой разговаривать, итак дура-дурой. Так нет вынесло из третьей комнаты Наташку: «Любка, - кричит – давай быстрее, скоро ужин, а потом ты мне погадать обещала!» Дура! И сзади этот смеется: - Все-таки, Любовь! Кошмар, в общем. Любка замолчала. Катька сидела, задумавшись. Счастливая Любка, все у нее как и должно быть, ну, может, чуть смешнее, чем обычно. На то она и Деловая Колбаса. Не то, что у нее, Катьки, все шиворот-навыворот. С Сашкой они помирились, гуляли раза три, но просто гуляли, даже за руки не держались. Говорили о чем-то простом, а больше - молчали. Катьке иногда казалось, что хоть они и вместе, но между ними стена, прозрачная и небьющаяся. И наверное, эту стену Катька сама и выстроила. Сашка как-то попробовал ее за руку взять, она отшатнулась, не знает сама, как так вышло, ведь ей хотелось, правда, хотелось, почувствовать себя хоть на минуту обычной девчонкой, которая гуляет под ручку с симпатичным парнем. Но им только руку дай, так они еще что-нибудь отхватят… Сашка больше попыток не делал. Так и гуляли. А спать стало совсем невозможно. Катьке казалось, что она проваливается в какой-то душный, дурманящий водоворот, полный откровенных картинок, еще покруче, чем в журналах, которые девчонки рассматривали на переменах в женском туалете. - Кать, тебе неинтересно, да? – Любка нервно теребила край футболки. - Почему же... Нормальный такой парень. - Ты знаешь, я ведь и рассказать о нем никому не могу. Да не только о нем. Ты вот с матерью о таком разговариваешь? Катька молча мотнула головой. Ей, вообще-то, и не хотелось рассказывать кому-нибудь что-то большее, чем то, что и снаружи было видно Хотя, наверно, если расскажешь, должно стать легче. Но Катька пока не могла преодолеть ту черту, за которой можно говорить обо всем. Вот Любка, наверно, поняла бы. Она, вообще, хорошая. Катька поначалу еще удивлялась, что они так быстро сошлись, а теперь поняла. Вот вроде она и из нормальной семьи, благополучной, как выражались в школе, а одинокая, еще, пожалуй, похлеще Катьки. Может, это потому, что последнее время она почти не жила дома, может потому, что Любка в семье была последышком. У нее с сестрой почти что двадцать лет разницы, у Любки племянники-близнецы младше ее года на четыре. И мать уже немолодая. Той все казалось, что не справляется она с воспитанием младшей, боялась, что Любка, насмотревшись на сверстников, начнет «куролесить», как она выражалась. Поэтому и держала, как могла, ее в ежовых рукавицах. Хотя не в возрасте же дело. Вот у Катьки мать и молодая, по сравнению с Любкиной, но тоже вряд ли поймет. - Я его еще пару раз видела, - Любка сцепила руки на коленях. Его зовут Рустем, и ему скоро семнадцать. Хотя тоже еще в десятом. Они откуда-то приехали три года назад, как он сказал. Откуда-то с юга. Почти сбежали, в три дня, говорит, собрались и уехали. Немного пожили у родственников в городе, а потом переехали, он не сказал куда, но, думаю, где-то близко, наверное, в райцентр, потому что сестру он навещал почти каждый день. И он два года в одном классе учился. Сестра у него хорошенькая, маленькая еще, черненькая, глазищи в пол-лица. И смеется, как колокольчик звенит. Гуля зовут, но правильно - Айгуль. Красивое имя. И он красивый, - Любка легонько вздохнула, – не то что я… - Ты тоже, - Катька погладила ее по плечу. - Ага, и рыжая. - И что? Рыжие, скажешь, не бывают красивыми? Ну давай выкрасим тебя в черный. - Ага, и мамка потом нас вместе под замок посадит. Хотя нет, тебя не посадит. Катя, как она мне говорит, серьезная девочка, у нее голова на плечах, а у тебя – ветер гуляет. Катька улыбнулась: это у нее-то голова на плечах?.. Да уж, хорошо, что взрослые обращают внимание только на то, что в глаза бросается. Был ли Сашка красивым? Наверно. Катька не могла точно сказать. Просто он не был ни на кого похож. Что Катьке больше всего в нем нравилось, так это глаза. Они могли быть разными: злыми, как в первую их встречу, насмешливыми, как в вечер, когда они помирились, Катька не видела, какими они были во время их прогулок, потому что почти все время вообще старалась на него не смотреть, чтоб он чего не подумал. В ее же глазах не отражалось ничего. По крайней мере, так ей казалось, когда она смотрелась зеркало. - Нет, правда, с чего ты взяла, что ты некрасивая? Любка задумчиво накручивала на палец прядь волос. - Ну так, сказала же уже – рыжая. И веснушки эти. - Дура ты, Деловая Колбаса, вот, что я тебе скажу. Иногда, прям вообще. - Тебе легко говорить… - Ну да я от красоты прям не знаю, куда деваться. Любка, как будто так и надо, продолжила разговор совершенно с другой темы: - Слушай, а ты на дискотеку пойдешь? Ну которая в честь летних каникул? - Не знаю, нет, наверное. Что там делать? - А я бы сходила, только я в пятницу не приеду еще. Документы надо будет забирать из санатория, мамка приедет, уже и с теткой какой-то договорилась, что у нее переночует. Зато потом – домой, наконец-то, знала бы ты, как мне в этой больнице надоело!.. Любка чуть замолчала: - С одной стороны. А с другой – я же, получается, больше его не увижу. - Ты же говорила, что он – местный. Ну недалеко где-то живет. - Но я же не знаю, где именно. Ты предлагаешь по всем поселкам проехаться и спрашивать, не живет ли у вас такой-то? - Нет, еще есть вариант – упасть с лестницы и остаться в санатории еще на год. - Ну уж нет, только не это. Они посмотрели друг на друга и рассмеялись. Катька встала, отряхнула штаны от ненароком прилипших травинок. Сама не заметила, как два часа пролетело. Протянула Любке руку: - Пошли уже, Ксюха там уже, наверно, мать с ума свела. А ей еще на работу идти.
Знаете, а я все еще думаю, что телевизор - это огромный мир, в котором живут маленькие человечки. Судя по всему, жить им там становится с каждым годом хреновее. Но они не сдаются. Ну все, наверное, в детстве представляли, как игрушки оживают без вас? А стоит вам заглянуть в комнату, как они притворяются неживыми. Поэтому я могла долго стоять у дверей, подслушивать, потихоньку открывать дверь, и даже, кажется, пару раз видела, как самые несобранные из них не успевали застывать на месте. А с книгами - вообще, волшебство. Эти маленькие черные буквы рассредотачиваются по строчкам только когда открываешь книгу. А стоит ее закрыть или просто перевернуть страницу как они снова обретают форму главных героев, событий, да даже погоды- всего того, о чем рассказывается.
Уход от реальности? Пусть будет уход от реальности. Мир помнит много, много подобных игр. Но, если он не играет в моей тональности, То я создаю себе новый мир. В моем – чуть проще, здесь дело дороже слов, Не ищем среди друзей, кто же нынче Брут нам, И взглядом, и жестом умеем хранить любовь. Хотя, не скрою, и здесь нам бывало трудно. И небо с овчинку, и сердце – кленовый лист, И как в кино закадровый смех до колик. Бог, в общем-то, не волшебник, скорей, иллюзионист: В руках у него то голубь, то белый кролик. В его карманах спрятана карамель Для всех детей: с передних рядов, с галерки. И лето – отсюда до края открытых земель, И все умещается в рваном шатре из шелка.
поговоритьОк, вот ты называешь меня хорошей, еще два десятка зовут меня так и что же? Верить или не верить? Ты знаешь, но мне не верится, давай лучше я расскажу о том, что творится в сердце. Сегодня – нелегкий день. Но,впрочем, не хуже прочих. Вот я не сплю, хоть уже темно, а ночи сейчас короче. Но ночью рассказывать о себе безответственнее и проще, наверное, оттого, что не видно лица напротив. Беседы эти – крохотный маячок, что ведет на скалы: о людях-вещах-работе,которые выбирала сама, так изволь не плакать. Ну накатило, бывает, будущее сжимает лапы, ступает мягко, чувствуя запах плоти. И нет хорошего в том, как моя нетерпимость растет по мере, не знаю ума там или взросления… Еще безумно бесишься, что помочь не можешь, и от отдельных слов (своих же!) мороз продирает кожу, а от поступков – тем более… Узнаешь диагноз и вслух утешаешь, рассказывая о разных, о победивших, пытаешься убедить и веришь. Сцепляешь руки в замок, раскрывая его лишь при закрытой двери. И думаешь постоянно, что вот она страсть к достатку не оттого, что тяга к излишествам (а мы, как известно, падки на них), а только, чтоб обеспечить укол обезболивающего, капельницу или таблетку, нормального доктора… Они теперь тоже редки. Особенно в стенах, навечно застывших с времен перестроечного НИИ: облезлые стены, побитый кафель, спокойно-озлобленное отношение. Но даже к этому привыкаешь: не тянет стальной доспех, уже через две недели - холодное равнодушие, и знаешь это – не меньший грех. Какой еще твой запрет, мы пока не успели нарушить? И, кажется, что внутри давно не теплится огонька, лишь только бьется, края царапая, ледяное крошево. Но ты выдуваешь искорку из жалкого, потемневшего уголька, и говоришь, что пока горит, значит, я– хорошая.
А в конце не будет ни запятой, ни точки: Из открытой груди сквозит, Зубы сжав, разрываешь ниточки, Те, что держат тебя на привязи. Кровоточащие ссадины, вкус железа во рту – Позже, правда ведь, и не вспомнятся. Серебро щедро льется в слово (а, может, ртуть?), Проникает отравой под переносицу. Ты плотнее запахиваешь пальто, Влажный воздух пропитан мартом. Поболтать минуту вон с теми, кто Отбивает минуты до старта. Чьи-то руки, любовно поглаживая бока, Отправляют кораблик в путь. А с кормы ни слова: ни «до свидания», ни «пока». Не вернуть и не повернуть.