Причины. Времена не выбирают

[doroga3]

Сашка стоял на речном берегу, запрокинув голову в небо, пытаясь отыскать в очертаниях облаков фигуры животных. Он понимал, конечно, что ведет себя как ребенок, но это хотя бы успокаивало. С той встречи на заднем дворе прошло уже два дня, новенькая в школе не появлялась, и Сашке было не то, чтобы стыдно, но как-то паршиво. Он даже ловил себя на мысли, что стоит узнать ее адрес и пойти посмотреть, все ли в порядке. Не извиняться, нет, за что? Сама виновата. Но посмотреть.

третья глава

К тому же сегодня Сашке приснился какой-то дурацкий сон: будто бы они с Катей идут по какой-то дороге, она ему улыбается, а у него впервые так спокойно на душе, что, кажется, ничего плохого никогда не случится. Потом сон стал каким-то обрывистым, будто в кино пустили ускоренную перемотку, и глаз успевает зацепиться за какие-то отдельные картинки, не воспринимая целого сюжета. Вот парень с девушкой целуются в каком-то темном помещении, потом пошли кадры с обнаженкой, только вот Сашка себя в парне не узнал, да и была ли это новенькая, тоже сказать трудно. Сашка уже пережил тот период, когда от таких снов просыпался в напряженном состоянии, вернее, он научился с этим бороться известным всем подросткам способом. Но сегодня проснулся с неприятным тянущим ощущением.
В такие моменты он больше всего жалел, что нет рядом с ним человека, которому можно рассказать, ну если не обо всем, так хотя бы о том, как трудно становится взрослым. К матери ведь с этим не пойдешь. Нет, она у него в этом плане нормальная, не ханжа, просто ей, наверное, тоже нелегко. Когда Сашке исполнилось двенадцать, у него на столе с завидной регулярностью стали появляться какие-то статьи и вырезки, рассказывающие о сексуальном воспитании, строении организма и прочее. Многое, конечно, Сашка к тому времени уже знал от ребят во дворе и «Популярной медицинской энциклопедии», стоявшей во втором, скрытом, ряду книжного шкафа, видимо, чтоб глаза не мозолить. А года два назад в кармане выстиранных джинсов Сашка нашел презерватив. Он не думал, что подобная забота в стиле жителей их городка, скорее уж наоборот.
Зареченск был совсем небольшим городом, протянувшимся по правой стороне реки Красной. Насчет названия реки существовало много разных баек: кто-то говорил, что речка стала так называться после революции, потому что прежнее название, Опойка, стало казаться неблагозвучным, кто-то — что два названия существовали давно и равноправно, потому что летом, во время цветения, вода в реке не зеленела, по примеру других водоемов, а краснела. Сашке, честно говоря, было на это плевать, но он помнил, как они с пацанами прибегали сюда купаться каждый летний день. Любимым местом был крутой обрывистый берег, Красный Яр, с высокими тополями, на нижние ветки которых обычно накидывали веревку и делали тарзанку. Красная была неглубокой речушкой, притоком большой, когда-то судоходной реки, центральной в их области и еще нескольких регионах. На большую реку ездили отдыхать, рыбачить, но бегать купаться до нее было далековато. Когда-то по ней ходил рейсовый теплоход «Москва», за три часа можно было добраться до областного центра, Сашка раз или два ездил так с матерью в гости к тетке, но, в основном, зареченцы выбирались на получасовую прогулку до Затона, небольшого села, центром существования которого в советские времена была перевалочная речная станция. В первые же годы 90-х теплоходные рейсы быстро сошли на нет.
Статус города достался Зареченску совершенно случайно. Была какая-то программа, что такой статус присваивался населенным пунктам с количеством жителей более 10 000 человек. Зареченск, конечно, в советские годы до этой цифры чуть не дотягивал, но после распада Союза в область потянулся ручеек эмигрантов из бывших республик. Первый губернатор в поисках народной поддержки способствовал росту числа городов, благо что от него это ничего кроме подписи не требовало. Ближайшие к Зареченску поселки такой привилегии не дождались, и это позволило ему считаться неформальным центром в районе, не имея на то официальных прав. Жители, особенно молодежь, и так не особо дружили с другими деревенскими и поселковыми, а лишний повод «выделиться» только усугубил ситуацию. Традиционный «махач» между своими и не своими год от года становился ожесточеннее. Странно, но «не своими» в городке считались только жители других поселков, к приезжим относились вполне терпимо. По крайней мере, до последнего времени.
Вообще, в провинциальных городках советские времена продолжались, по крайней мере, еще несколько лет после официальной смены власти. Нет, инфляция, сгоревшие в сберкассах деньги, задержки зарплаты, ваучеры — все это было. Но атмосфера еще долго оставалась привычной. Особенно в школе. Новое здание построили в конце семидесятых, и школьников на входе встречало огромное мозаичное панно «Три поколения коммунистов» по степени взросления: октябрята, пионеры и комсомольцы. В приемной у директора стоял гипсовый бюст Ленина, с заложенным за лацкан сюртука большим пальцем, причем на ладони вождя оставалось еще целых пять. Организаторы звались по доброй памяти вожатыми, а кабинет воспитательной работы — пионерской комнатой. Не стоит и говорить, что школьная библиотека застряла в восьмидесятых: поколение девяностых училось по советским учебникам, так как у родителей денег не было, а поступлений из центра можно было ждать с таким же успехом, как с козла молока. Сашка родился в 88-м, в школу пошел в 94-м, но азбука у него была еще с советским гимном, лукавым ленинским взглядом с третьей страницы, да и учителя не успели настроиться на новую волну, рассказывая почти обо всем с позиций соцреализма.
Наверное, это было не так и плохо. У них все как-то спокойнее проходило, чем в больших городах. Двоюродный брат, сын маминой сестры, жившей в областном центре, был старше его всего на два года, но казался опытнее на все десять. Сашку иногда поражала его какая-то мстительная жестокость и злость, когда он говорил о том, что русским жить становится хуже оттого, что «черные понаехали». Он сравнивал количество, например, пьющих среди приехавших и коренного населения, доли получались примерно равными, значит, причина, все же, была в чем-то другом. Только ведь брату этого не объяснишь. Иногда Сашке казалось, что тот свои проблемы и неудачи перекладывает на других, подменяет злость на себя вымышленными обидами… А Сашка помнил Димку совсем другим. Лет до тринадцати тот приезжал на лето к ним в Зареченск, потому как в городе все лето сидеть было все равно, что в газовой камере, говорила тетя Света, а летние лагеря стоили очень дорого. Димка был веселым, рассказывал про их городскую компанию, обещал познакомить с друзьями, как только Сашка от своего чоканья да оканья избавится. Чтоб, говорил, не позорил меня. Шутил, конечно, можно подумать, что сам говорил по-другому. А в один год его как будто подменили: по телефону не разговаривал, отделывался односложными ответами, когда Сашка его все же доставал, а тетя Света плакала, что однажды пришел домой вдрызг пьяный и все лицо исцарапано. Это в пятнадцать-то лет, причитала она. Сашка тогда мало что понимал, может быть, сейчас бы понял, но разговора у них не получалось, от времени все только хуже стало. Теперь вся их бывшая привязанность держалась только на родственных связях.
Сашка вспомнил, как в последний свой приезд Димыч купил бутылку красного и предложил ему отметить встречу. То ли вино оказалось паленым, то ли Сашка неподходящим собутыльником, но ему было так плохо, думал – помрет. Если можно кишки через горло выплюнуть, то Сашка, наверное, был к этому близок. До сих пор, как вспомнит, так его мутить начинает. С тех пор он ничего крепче пива не пробовал, да и то пил больше для компании и фарсу. Он не понимал, как может нравиться эта затхлая горечь, зато пивной вкус отлично перебивал сладковатый запах страха, чуть хуже, чем сигареты. Плохо то, что после той встречи Димка, похоже, потерял последнюю надежду сделать из него мужика.
Сашка нашел в небе облако, похожее на слона. Хобот его выгибался и тянулся к солнцу, но ветерок гнал облака все дальше, и слону так и не удалось схватить светящийся шарик. Сегодня был уже четверг, а он все еще не придумал, как быть со стрижевскими. Надо было что-то решать, драки не хотелось, хотя Колян брызгал слюной по этому поводу. Дурак, одним словом. Сашка переживал даже не потому, что они могли и не выйти победителями в схватке, это уж как карта ляжет, а потому, что в случае огласки (а она непременно будет, его же дружки, в первую очередь, не смогут умолчать о собственном геройстве) все они окажутся под колпаком у нового милицейского руководства. Старый начальник был вменяемым, напрасно на учет не ставил и знал, где границы озорства и нарушения. И хоть Сашка дважды был у него «на приеме» неприязни к нему не испытывал. Юрий Владимирович параллельно с основной работой вел бесплатный кружок самообороны при местном ДК, показывал парням разные приемчики. Ему Сашка был обязан каким-никаким физическим развитием и способностью постоять за себя. Но в прошлом году кому-то видно понадобилось теплое местечко, и Стаценко сдвинули. Теперь Сашка все чаще видел его в «Капельке» - зареченской рюмочной. О новом начальнике мнения в городке еще не сложилось. Но его вытянутая морда приятных сравнений не вызывала, казалось, он все время пытался услышать что-то, не предназначенное для его ушей. И фамилия говорящая — Хорин. Действительно, как хорек.
Как же быть? Чуть что и авторитета у парней как не бывало, они и так на него уже косо посматривают из-за литераторши. И ведь та знает, на что давить. Сашке иногда уже не хватало чтения: с героями он мог говорить, не заботясь, что они что-то не поймут или начнут ржать. Знать бы еще главаря этих, из Стрижей. Там тоже была передовая компания, вроде как у них, но говорили, что лидера как такового нет. Да у них, если разобраться, тоже главного не было. Не считать же за главного Сашку? Да он никогда и не претендовал на это.
Мысли надоедливо кружились в голове, одни и те же: новенькая, сон, пятница, стрижевские, новенькая, сон, пятница, стрижевские… Чтобы заглушить их, Сашка достал из кармана наушники, включил плеер – подарок на день рождения. Теперь матери стало хоть немного легче, отчим, судя по всему, неплохо зарабатывал, но денег у него Сашка не брал. Мать понятия карманных денег не признавала, говорила, что никогда не откажет, если будет знать, на что сын просит. Иногда удавалось подзаработать, очень редко, с деньгами в городке до сих пор было трудно, зареченский бумажный комбинат все пытался наладить производство, но рынок не особенно позволял. А на этом комбинате работала большая часть жителей. Вот и отчим был там мастером что ли. Мать работала в местной коммунальной конторе, заведовала кадрами. Все переживала, что у нее нет специального образования кроме корочек каких-то курсов. В этом Сашка тоже отчасти винил себя: мать родила его в восемнадцать, через год после школы. Помогать некому было, бабушка называла мать дурой, а потом вообще в город к старшей дочери уехала. Прожила там недолго, но мать так до самой смерти и не простила. Не сказать, что та особенно переживала, по крайней мере, в редкие визиты к тете Свете они эту тему не поднимали.
«Не потерять бы в серебре ее, одну…» проникало прямо в мозг. Сашка в музыке не особенно разбирался, но «Би2» уважал после первой и второй частей «Брата». Слова там были очень верные: «В чем сила, брат?» Главный герой считал, что в правде. В какой? Сашка не знал. Да и вряд ли кто-то знал.
Весеннее солнце сильно припекало плечи сквозь куртку. Сашка закинул голову назад, щурясь от ярких лучей. Тепло растекалось по шее, опускаясь ниже и ниже, вызывая воспоминания о теплом теле, зажатом между ним и стеной. Он вдруг представил, что если бы новенькая не смотрела на него ненавидящими колючими глазами, а улыбалась. Ему улыбалась… А потом подняла бы руку и погладила по щеке…
Может, все-таки, пойти, узнать адрес этой Кати? Извиниться, сказать, что он не хотел ее обидеть, и никто ни о чем не узнает? Тогда полегчает? У Сашки задрожали пальцы. Он сжал их в кулаки и спрятал руки в карманы. Не помогло. Тогда он наклонился, набрал полную горсть плоских камушков и стал пускать «лягушек». Первый бросок не получился, Сашка несколько раз глубоко вздохнул, дрожь стала меньше. Серый камешек заскользил по поверхности воды: «Раз, два, три, четыре…»